[Altheia.]

Тим Скоренко, "Ирина"

1.
Ира сидит на ванной и смотрит в зеркало, смотрит в свои ослепительные глаза,
Плохо быть Маринками или Верками, быть собой хорошо, за окном — гроза.
Бьёт гроза, кромсает, сдвигает крышу ей, взгляд её затягивает в себя,
Ира в Передзеркалье, конечно, лишняя, если мужья и любовники лишь храпят.
Зеркало не отпускает, цепляет крючьями, нервы её — система капризных вант,
Сколько таких сидит девчонок измученных на самых краешках белых холодных ванн.
И вот она понимает, что всё, отбегала, тонет она в своих собственных голубых
Реках или озёрах, зрачках, эMPEGами движущихся по поверхности скорлупы,
Стеклянной отражающей, изукрашенной нитратами, ионами серебра,
И ей становится страшно, поскольку страшное в пустых зрачках она видит своё вчера.
Так взгляд её убивает, глотает заживо, хватает за нейронные стремена,
Она себя ощущает стеклянной чашею, полной передержанного вина.
Она бросает зеркало, разлетается оно искристыми иглами по углам,
Но Ира знает, какая она красавица, какие её глаза в глубине стекла.
И каждая стенка ванной — почти как зеркало, зеркальный пол и подобный же потолок,
Её отражение бьётся и, взгляд коверкая, врезается в её нежный высокий лоб.
И чтобы не видеть этого отражения, пока не утихла там, за окном, гроза
Она собирается и волевым решением осколком выцарапывает глаза.

2.
Ира лежит в кровати и воздух слушает, слушает паутину под потолком,
Кажется всё, что было, — всё было к лучшему, рядом с кроватью — тёплое молоко.
Чтобы подняться, нужно собраться с силами, поскольку Ира — по-прежнему человек:
Она вспоминает, какая была красивая, и кровь стекает слезинками из-под век.
И время перед ней предстаёт картинками из ранее прожитых, старых, счастливых дней,
И сердце где-то там, в оболочке, тикает, как ходики бесконечные на стене.
Чем дальше, тем больнее и симметричнее, ритмичнее стучит оно изнутри,
Стремится наружу вырваться и развинчивает, ломает рёбра его безупречный ритм.
Оно уже — как удар парового молота, всё тело сотрясается от него,
В уставшем теле оно абсолютно молодо и необъятно точно небесный свод.
Ирину оно захватывает, заглатывает, затягивает и вдавливает в себя,
И кожу она обшлёпывает заплатами, но рвутся те, и режутся, и кровят.
И губы её — ярко-красные, бело-пенные, раскрылись, ловят воздух из духоты,
Ей хочется переправить сердцебиение, заткнуть его сигналы, ходы, финты,
Заткнуть его красной тряпкой на веки вечные, остаться в обескровленной тишине,
Остаться в одиночестве этим вечером, избавиться от себя, от своих корней.
Тогда она разбивает стакан о столик и кромсает, расчерчивает себе грудь,
Ей больно, она кричит, конечно, от боли, но нет — ни отдышаться, ни отдохнуть,
Она рвёт кожу, ей холодно — не согреться, но выспаться — сейчас уже, впереди,
Она кладёт на простынь молчащее сердце, только что извлечённое из груди.

3.
Всё. На этом заканчивается сказка, на этом вот начинается тишина.
Будьте ласковы с ней, доктор, будьте ласковы. Следите, чтобы она не была одна.
Следите, доктор, чтобы она не плакала, прячьте, доктор, прячьте все зеркала,
И пусть всё будет бело, стерильно, лаково, как мир, которого Ира вот так ждала,
И пусть она будет уверена, ну, пожалуйста, в том, что в мире отныне всё хорошо,
Снова вернётся к наивным дитячим шалостям, память сотрётся в меленький порошок.
Но бойтесь того момента, когда внезапно так, разрушив все надежды, планы, мечты,
Ирину затянет внутрь собственным запахом. Запахом женщины, запахом красоты.

@темы: дохлая лирика, (с)тырено